Уроки деда Евсея (быль)
На склоне лет прокручивая в памяти «киноленту» прожитой жизни, неизбежно возвращаюсь к ее истокам — босоногому детству, выпавшему на послевоенное лихолетье в небольшом пристанционном поселке Батюшково, что на смоленско-московском порубежье.
На этом сокровенно родном клочке земли все было впервые: и первые шаги, и первое слово «мама», и первые уроки бытия, преподанные природой и людьми. Среди первых наставников — дед Евсей. Не припомню, чтобы этого, на «полтора метра с шапкой», подвижного мужичка с округлой, аккуратно подстриженной бородой, с веселыми искринками в голубовато-блеклых, из-под нависших бровей, глазах, звали по фамилии или отчеству, будто их у него отродясь не было. Он сразу и навсегда народился дедом Евсеем. Правда, иногда добавлялась уточняющая приставка — «пчеловод» («Это который Евсей?.. А-а-а.. Пчеловод!..»), указывающая на одно из главнейших из его разнообразных занятий. А вообще деда Евсея прозвали в поселке «круглой сиротой». И неслучайно. Он был приблудным, прибившимся к поселку сразу после изгнания немецких супостатов. Военная бездна поглотила его жену и двух сыновей-фронтовиков, родовой дом вместе с деревней — таких деревень, испепеленных дотла, было в окрестностях поселка с десяток. Он получал крохотную пенсию по потере кормильцев. По его словам, ее хватало только на керосин, соль и спички. Однако как отца погибших фронтовиков его выручала воинская саперная часть, занимавшаяся разминированием поселка и окрестностей: солдаты из привезенных на «студике» (так в народе назывались тогда американские трехосные грузовики «студебекеры») лесин за пару дней соорудили деду на три окошка с небольшими сенцами и тростниковой крышей хатку на отшибе поселка возле зарослей осинника с орешником, переходивших в смешанный лес. Хатка деда Евсея, сколько ее помню, никогда не запиралась, как впрочем, и большинство изб по обычаю того времени. Воровство было редчайшим явлением — не было материальной основы для разгула зависти. Уровень жизни жителей после опустошительной войны как нельзя лучше отражен в тогдашних поговорках, нередко вылетавших из уст деда Евсея: «все харужи наружу», «хомут да клещи — все наши вещи», «весь засол — на стол», «всю скарбу унесу на горбу» и т.д.
Согласно неписаным правилам сельского гостеприимства и человекопочитания возле хатки деда Евсея и его самого постоянно кружились-гурьбились люди — какие-то странники, старики и старухи, калеки, бездомные, ночлежники, а чаще всего — «разнокалиберная» детвора. Завсегдатаями владений деда Евсея были я, Володька, и мой закадычный друг-ровесник Александр Макаренков, по-уличному — Шурка Макаренок. Мы сошлись не только характерами и интересами, но и обличием: одного роста, русоволосые, веснушчатые. Не замечая времени, мы наблюдали, как дед Евсей орудовал пилами, рубанками, долотом, как он виртуозно вязал метлы, плел корзины, как управлялся с пчелами, попыхивая дымарем. При этом наперегонки выполняя его отдельные поручения что-либо подать, принести, подержать, выслушивали его живописные рассказы-миниатюры, были и небылицы о проделках леших и чертей, Бабы Яги, домового, лесовиков и русалок, о таинствах природы, жизни леса, цветов, зверей и птиц, насекомых…
Дед Евсей жил по-особому — народному — календарю, ориентируясь на Светила — звезды, фольклорные и христианские праздники. К каждому природному явлению он приводил народные, выверенные веками наблюдения и приметы, нравственно-трудовые заповеди. Вот некоторые из них, донесенные из далекого детства памятью: «Соловей поет до Петрова дня», «Петр и Павел жару прибавил», «На Прокла поле от росы промокло», «Придет Петрок — отщипнет листок, придет Илья — отщипнет и два» (первые пожелтевшие листья, предвестники осени, — на березах), «До Ильи (начало августа) и лон дождя не намочит, а после Ильи и баба фартуком нагонит», «В Успенье (28 августа) солнце «засыпает», заря с зарей аукуются», «Июнь с косой по лугам прошел, а июль с серпом по хлебам пробежал» и другие.
Как-то исподволь дед Евсей сроднился с нашей семьей. Мне особенно памятны зимние субботние вечера. Суббота была по сельской традиции банным днем. Дед Евсей приходил мыться в нашу баню на остатки пара («духа») и воды, которых обычно хватало не только на него, но и на других односельчан. После банных купель дед Евсей непременно участвовал в семейных чаепитиях-беседах, затягивающихся допоздна. Беседы поддерживали отец, работавший в то время лесником, в кратких перерывах в бесконечной веренице домашних хлопот мать, кто-либо из старших братьев, соседи, постояльцы, ночлежники и пр. Я занимал удобную и безопасную «позицию» для подслушивания житейских разговоров не для детских ушей — в «запечье», на полатях, в ворохе старых шуб, телогреек, всевозможного тряпья, из чего сооружалась постель. Дед Евсей стал первым учителем по пчеловодству для брата, подбиравшего в условиях послевоенной разрухи прокормное и по душе ремесло. И не только по пчеловодству, но и по кладке печей, столярному делу. Он научил брата ставить в лесу борта по отлову диких пчел, «связывать» ульи и рамки под вощину, часто они колдовали над ульями, особенно — в период медосбора и роения пчел. Уроки деда Евсея не прошли бесследно. Брат, Иван Федорович Пушненков, создал высокопроизводительную пасеку в известном на весь Союз колхозе им. Радищева (с. Никольское Гжатского (Гагаринского) района Смоленской обл.), по совместительству проработав добрых два десятилетия старшим зоотехником района по пчеловодству. На пике профессиональных успехов его приглашали работать на пасеку Всесоюзного научно-исследовательского института пчеловодства в г. Рыбное Рязанской области.
Получил и я незабываемый, но уже нравственный, урок от деда Евсея. Я и мой неразлучный друг Шурка Макаренок «заболели» в ту пору романтикой, в «великой тайне» решив отправиться в путешествие, чтобы повидать «другой», большой мир, ибо избяной «мирок» села для нашей разыгравшейся фантазии стал тесным и невзрачным. Мечты о привольной жизни в неведомых для нас странах и городах подогревал вагон-киноклуб, прибывавший на станцию не реже одного раза в месяц и демонстрировавший художественные и приключенческие кинофильмы, в том числе и так называемые «трофейные», вроде «Тарзана», «Мост Ватерлоо» и др. Всего лишь в 160 километрах от нас «пульсировала» неизвестная для нас, мальчишек, «планета» — Москва. Разве она могла нас не манить? Как осуществить грандиозную задумку, мы, конечно, толком не представляли, однако решили запастись в долгую дорогу харчами, складывая в «тайники» сухари, яйца, сало и другой нехитрый крестьянский провиант. Учредили и «тайный банк», копя денежную мелочь — выпрошенные у матерей копейки на «конфеты», «кино», за сданные тайком в сельмаг бутылки и т.д. И вот в один из дней «гостевания» у деда Евсея Шурка Макаренок, как выяснилось позже, сгреб с кухонного стола смятую бумажную пятирублевку, скорее всего забытую дедом. Пятирублевка на то время — немалые деньги, где-то на несколько буханок хлеба! В тот злополучный день по дороге домой вдруг ни с того ни с сего Шурка сунул мне в руки влажную от пота денежную бумажку, заговорщицки выпалив:
— Сгодится в поход. Спрячь где-нибудь понадежнее!..
В стороне от эмоционального «штурма» Шурика я не смог что-либо вразумительное ответить, покорно взяв бумажку и засунув ее в поленницу у одной из стен хлева… Но недаром говорится, что все тайное рано или поздно становится явным. На следующий день дед Евсей, завидев мою мать, хлопотавшую на усадебных грядках, поделился с ней подозрением:
— Карповна, поспрашивай у своего «крутеля» Володьки, не он ли с дружком Шуркой «смахнули» у меня вчера со стола «пятерку»? Кроме них, никого больше не было...
Это сообщение было для матери равносильно разряду молнии в ясном небе, ведь любая, даже мелкая, кража у сельчан считалась величайшим позором, ложившимся пятном на всю семью воришки. Разбирательство последовало немедленно. Как только я высунул нос на крыльцо, в уши ударил зычный голос матери:
— Иди-ка сюда!
Когда я увидел на противоположной стороне забора деда Евсея, сердце встрепенулось от пронзившей догадки и ноги, сделавшись ватными, против моей воли донесли меня к матери.
— Ну что, сынок, решил опозорить меня на весь белый свет?.. Говори, свиненок, брал ли деньги и куда дел?
На обдумывание ответа времени не было, выдавать друга-зачинщика было равно предательству, ничего не оставалось, как молча потупить взор в землю… И не успел я опомниться, как натружено сильные материнские руки ухватили меня за плечи, самое срамное место тела было моментально оголено и по нему прошлась обжигающе-колючая свежая крапива, ухватисто сорванная тут же у забора…
— Говори, крапивное семя, все начистоту! Иначе, поганец, выгоню из дома!
Конечно, признание состоялось, «пятерка» была благополучно извлечена из поленницы и вручена деду Евсею. Дед Евсей, смущенно покашливая, проговорил:
— Карповна, раз так все обошлось, не терзай мальчонку!.. С него и этого достаточно. А вообще-то отпусти его ко мне на разговор, так сказать, по душам… — и добавил. —Э-э-э, Володька, будь мужчиной, в жизни-завирухе не то бывает, хлебнул и я всякого…
Заводя меня в свою хату, он, конечно, все выпытал о наших с Шуриком «туристических» планах… На это дед Евсей среагировал несколько неожиданно:
— Володька, куда же вам, голозадым карапузам, путешествовать, как блохам в стогу?... Надо вам больше путешествовать… по книгам, налечь на учебу.
И, заговорщицки прижмурив глаза, предложил:
— Айда со мной в одно место!
И повел меня в сельмаг. Там среди бочек с селедкой, мешков с мукой и солью, сапогами и валенками, отрезами тканей в скромном уголке ютилось с десяток книг. Бывая в магазине посланцем за срочными мелкими покупками, с желанием когда-нибудь заиметь их, поглядывал я на обложки. Сравнение было не в пользу моей пока единственной книги — потрепанного, изведавшего до меня не одну пару рук букваря…
— Раз сложилась такая судьба у этой «пятерки», пусть она сослужит добрую службу, — с этими словами дед Евсей купил и тут же вручил мне, помню, как сейчас, целых две (!) книжки: «Приключения барона Мюнхгаузена» Р. Распе и «Чукотку» Т. Сёмушкина. Они стали первыми «ласточками» на пути к будущей профессии и домашней библиотеке…
Владимир ПУШНЕНКОВ.